продолжение, часть 2
читать дальше
Я – планета наоборот: кожа горит огнём, а внутри ледяное ядро. В голове звенящая тишина и непрерывная монотонная боль. Пытаюсь открыть глаза и, на удивление, мне это удается. Маленькая комнатушка, серые стены и тусклый свет откуда-то сбоку, куда я, пока не решаясь потревожить голову, её не поворачиваю. Разве у нас в госпитале есть такие палаты? Да и вообще палаты, а не общие залы с поставленными рядами койками? Если только… О, нет, общинники! Кто ещё мог оседлать медведя, словно он средневековый варвар. Дергаюсь и невольно стону от пронзающих тело игл. До меня доносится неясный шум, и я закрываю глаза. Я сплю, меня нет, я умер.
Шаги совсем рядом, шорох, с меня скидывают шкуры, одеяло, и я понимаю, что лежу совершенно раздетый.
– Как он? Жив? – густой низкий голос, даже не собирающийся скрываться. Ну а что ему, он-то дома.
Никто не отвечает. Что-то прохладное касается моей пылающей кожи, и я невольно вздрагиваю. С минуту ничего не происходит, потом снова скользит по рукам, груди, ногам, и я понимаю, что это ладонь, маленькая, женская. Стараюсь дышать ровно, не выдавая себя. Рука сменяется чем-то влажным, резко пахнущим, меня бьёт озноб и сдерживаться всё сложнее. Уже кто-то другой, наверное, обладатель низкого голоса, аккуратно переворачивает меня на живот и всё повторяется. Я жду. От страха и непонимания дышу через раз и даже не охаю от игл-прикосновений. Вдруг всё заканчивается и сверху наваливаются одеяло и шкуры.
Тихие шаги удаляются. Я выжидаю ещё немного и наконец решаюсь открыть глаза, сразу же встречаясь с внимательным и насмешливым взглядом напротив. Хочется пискнуть «мама!» и зажмурится, притворившись спящим. Усилием воли подавляю в себе это желание и, не моргая, смотрю в ответ.
– Привет, – наконец, произносит всё тот же низкий голос.
– Привет, – скрежещу в ответ. Да, спалился так спалился.
Видимо, даже на моём неподвижном заледенелом лице видны все эмоции, потому что он, не меняя выражения, продолжает.
– Я заметил, что ты очнулся.
Ну и молодец. Наверное, мне надо быть повежливее, раз уж из меня сразу не сварили суп, и как только я смогу встать, попытаться сбежать отсюда.
А откуда – отсюда? Хороший вопрос, кстати.
– Я где? – говорить трудно, будто в горле застрял острый ледяной осколок, царапающим меня на каждом вдохе. Мой странный собеседник отходит куда-то, и я могу разглядеть пыльные, явно заношенные кожаные штаны, тяжелые ботинки и толстый свитер. Поспешно поднимаю взгляд – на голове недлинные тёмные волосы. Нет, тот, во сне, был другим. Он возвращается, приобнимает меня за плечи, приподнимая и обжигая прикосновением, и прямо в губы тычет горячую жестяную кружку.
– Пей, ты сильно замерз, странно, как ничего себе не отморозил, отделался только воспалением.
Я бы не сказал, что только, потому что ощущения такие, словно с меня содрали кожу не только снаружи, но и изнутри, но предпочитаю промолчать. Потом пожалуюсь, если доживу.
Поспешно глотаю жидкость, оказавшуюся травяным настоем, горьким, неприятным, но от его тепла сразу становится легче.
– Теперь спи, – приказывает мне мужчина. – И не пытайся сбежать. Мы не держим пленников и не ставим рядом с тобой охрану, но пока всё не выяснится, ты останешься здесь.
Мне хочется узнать, что они собираются выяснить и кто вообще эти «они», но, думаю, ответ мне не понравится, поэтому неожиданно даже для себя спрашиваю:
– Как тебя зовут?
Он удивленно разглядывает меня.
– Мех.
Что за дурацкое имя? Кличка?
– Тим, - еле выдавливаю из себя и закашливаюсь.
– Я знаю… Тим, – усмехается. А, ну да, документы в машине, наверняка, тот таинственный наездник их забрал. – Спи, после поговорим.
Он уходит, и я, действительно, засыпаю.
В последующие несколько дней я медленно поправляюсь. Ко мне по-прежнему приходит та же женщина, невысокая худая татарка, с изборожденным морщинами лицом. Она молча отводит меня в туалет, осматривает тело, не реагируя на протесты, где-то постукивает, надавливает, заматывает обратно, кормит, оставляет питьё в кружке. Я бы даже подумал, что женщина немая, если бы не слышал ей быстрый шепот, пока она делала какие-то манипуляции со мной.
Здесь, в закрытой комнате, не понятно время, количество дней, я даже до сих пор не знаю, где я: татарка молчит, а тот мужчина, Мех, больше не появляется. Хотя догадаться, что это за место не трудно – не так уж и много поселений между Ёбургом и Самарой. Значит, Уфа. Значит, общинники. Странно, что только в расход меня пустить не спешат. Думают продать нашим подороже? Ну, так это вряд ли. Меня, наверное, и на задание-то отправили, потому что если не доеду, то не жалко.
Только когда я смог сидеть, сам есть и даже ходить на небольшие расстояния, татарка принесла мне одежду и жестом велела следовать за ней. Вещи чужие, не мои, но не спорю – толку? Споро переодеваюсь в футболку, вололазку и тёплую толстовку на овечьем меху с капюшоном, на ноги пару носок, простые и шерстяные, кальсоны, полотняные широкие штаны из плотной ткани, и в завершение – валенки. Интересно, они вообще в курсе, что дома можно отапливать?
Иду следом за татаркой, усиленно вертя головой и пытаясь успеть разглядеть хоть что-нибудь. Но мы почти никого не встречаем по пути, плутая длинными извилистыми коридорами. Несколько раз попадаются группы людей из нескольких мужчин, русских, бурятов, они проходят мимо, цепко и безразлично скользя взглядом, словно не признавая во мне соперника. Да уж, какой тут соперник. Я и раньше-то не мог похвастаться лишним весом и здоровым цветом лица – у кого он есть, если мы последние десять лет провели, накрытые непробиваемым куполом из серых облаков, за редким исключением в виде бледного, практически белого сквозь пелену пепла солнца. И представляю, как я сейчас выгляжу.
Я быстро устаю, и уже машинально плетусь следом, ни о чем не думая. А жаль, мимо мелькает широкий вход в большой зал, там явно есть люди - слышен шум множества голосов, звуков. Обещаю себе всё разглядеть на обратном пути. Наконец, делаем ещё один поворот, минуем двух охранников и заходим в небольшую комнату, всё с такими же серыми стенами, проходим мимо женщины за письменным столом. Мне чудится или я замечаю у неё накрашенные ногти, и прямо из этого помещения, после короткого стука и отклика «Заходи» передо мной открывается странная картина.
Нет, я и раньше бывал в кабинетах «высокого» начальства, не самого-самого, конечно, но достаточно взобравшегося по служебной лестнице, и всё же до этих колоритных персонажей им было явно далековато. Я даже испугаться не успеваю, уставившись на пять совершенно разных мужчин передо мной.
Первым начинает говорить тот, что сидит во главе стола, с глазами-угольками и широкой черной бородой.
– Это тот самый найденыш, Мех?
Мой недавний знакомый кивает. А я неожиданно для себя радуюсь тому, что он здесь – если с самого начала не добил, лечил, выхаживал или хотя бы дал распоряжение об этом, значит, и сейчас, может, выживу.
– Егорыч, что там у него? – он обращается куда-то в угол, и в неверном свете я могу разглядеть стоящего у стены мужчину, опираюшегося на спинку стула перед собой, почему-то в бронижелете. Наверное, это у них кто-то вроде военного. Странное переплетение имен в нашем мире: обращение по имени-отчеству стало редкостью и прерогативой власть имущих, чаще – одни сокращения или вообще клички, как у Меха. Нередко эти прозвища люди выбирают сами. Новая жизнь – новое имя.
– Так пусть нам молодой человек и расскажет, а я добавлю, если что.
Оказывается, всё это время он также пристально меня разглядывает. Я ёжусь под неприятными, изучающим взглядом, но решаю не запираться. Мне и скрывать-то нечего, а сейчас вошь поймать сложнее, чем меня раздавить.
– Рассказывай, – велят глаза-угольки. – Кто ты, зачем ехал, что вёз, куда, кому.
Собираюсь с силами, кашляю и начинаю говорить.
– Карташов Тимур Сергеевич, девятнадцать лет, – с биографией всё, надеюсь? – У меня было задание отвезти груз из Екатеринбурга в Самару. По дороге сломался, начался буран. Несколько дней провел в машине, что было потом не помню, потерял сознание.
Я и сам удивляюсь, каким коротким оказывается мой рассказ. Несколько дней на грани жизни и смерти в двух предложениях. Первым реагирует Егорыч.
– Сам из Екатеринбурга?
Киваю.
– Кто отправил?
– Приказ Министра МВД.
Он хмыкает. На триста тысяч человек одиннадцать министерств. Но привычку построения власти даже концом света не сотрешь.
– А вёз что?
– Не знаю, – пожимаю плечами. – Было лишь сказано, что груз ценный, надо беречь, как зеницу ока и доставить в целостности и сохранности.
Егорыч усмехается.
– Да? Что ж ты подвел начальство-то? Груз не доставил.
Начинаю злиться. Ваше-то какое дело?
– Не получилось. Исправился бы, да, думаю, шанса не представится, – пытаюсь говорить спокойно, ни к чему раззадоривать общинников, тем более что я уверен – груз у них.
– Ну почему же, может, и представится, – ещё шире расплывается в улыбке Егорыч, и поворачивается к Меху. – Похоже всё так, как мы и думали. Ты его забирай тогда, а как всё решится, на твоё усмотрение.
Внутри холодеет. Мех не выглядит человеком, в чьё усмотрение входит поселить меня в восточном дворце с фонтанами, как в сказках, которые когда-то читала мама.
Глаза-угольки прекращают меня сверлить, и оглядывают остальных.
– А с грузом что?
– Пока в шахте лежит, – да что там у меня в ящике-то, сибирская язва? – Похоже, он и правда ничего не знает.
Бородач наверняка считает меня полным ничтожеством, неудачником, застрявшим посреди дороги, в буран, сам не ведая с чем, слепым исполнителем воли начальства. А попробуй не исполни. Или у них можно выбирать?
Но я молчу. Не место и не время сейчас возникать, да и смысла нет никакого.
– Закир? – он обращается к четвертому, до этого молчавшему мужчине, закутанному в тулуп, ещё поблескивающим нерастаявшим снегом, видно, только с улицы.
Тот крякает и зарывается пальцами в такую же влажную от капель воды бороду.
– Я своё мнение тебе, Алексей Евгеньевич, по всей ситуации сразу высказал. А с мальчишкой сами решайте. Хочешь, в бункере держи, хочешь, вон, Амине в госпиталь отдай, там руки лишними не будут.
– Куда его в госпиталь-то, – из-за Егорыча показывается голова пятого участника процесса надо мной. Надо же, женщина. – И так еле стоит. Пусть долечивается, а там посмотрим.
– Ладно, уводи, Мех, – решают глазки-угольки, видимо, главные, в этой общине. И я послушно отворачиваюсь к двери. Я должен был попрощаться? Или это не важно? Почему-то я уверен, что моя судьба сейчас зависит от кого угодно, только не от меня.
Сзади подталкивают, и я снова прохожу мимо странной женщины с накрашенными ногтями, мимо охранников, и останавливаюсь уже на развилке бетонных труб-коридоров.
– Налево, – командует низкий голос сзади меня. Иду дальше. Минуем арку в зал, и я невольно вытягиваю шею, пытаясь углядеть, что там за помещение. – Потом посмотришь, – хмыкает Мех. Поспешно прохожу дальше.
Моя каморка. Непролазная темень, что даже войти страшно. То ли татарка погасила лампу, чтобы сберечь энергию, то ли сама перегорела. Мех, видя моё замешательство, заходит первым, включает тусклый свет, и тогда уже и я решаюсь войти следом. Мне не до приличий: сразу скидываю валенки, ложусь на топчан, который служит мне кроватью, и заворачиваюсь в одеяло. Теперь мне оставили только его и одну шкуру, но этого достаточно. Холод медленно, неохотно разжимает челюсти, освобождая место страху и неуверенности.
Мех не мешает и ничего не говорит, он подкручивает лампу, делая приглушенный желтоватый свет слабее, но достаточно, чтобы я мог разглядеть даже тёмные углы, и уже засыпая мне чудится, будто кто-то подтыкает одеяло со спины. Хочется фыркнуть и засмеяться над своей фантазией. Последний раз так делала моя мама, когда я был совсем подростком, а она могла ходить. Теперь я подтыкаю одеяло под неподвижное тело, со всё ещё бьющимся сердцем и исправно работающим пищеварением. И смеяться больше не хочется.
Не знаю, уж что решило высшее начальство, но меня никто не трогает. Каждый день приходит молчаливая татарка, всегда подвязанная одним и тем же тёмным платком. Она немного напоминает мне мать, разрезом глаз и скулами. Моё имя – её заслуга, отец-то был русский, совершенно не приспособленный к жизни научный работник. Уж не знаю, какими пирожками, смешно называемыми мамой эчпочмак, она окрутила аспиранта-физика, но получилось, что бойкая девчонка из небольшого села сумела взять в свои руки весь быт половины этажа общежития для научных сотрудников, родила отцу двоих детей. И всё так и шло бы от кандидатской к докторской, никому, кроме них самих, неинтересных премий и новых разработок, рождаемых на сотнях исписанных цифрами страницах, пока мать ловко и споро успевала и за домом следить, и за нами ухаживать, если бы не тот злосчастный метеорит.
Я не помню, чтобы была паника, всё это казалось нереальным, как художественный фильм. Мы считали, что нам ничего не угрожает. А потом в одно мгновение Земля содрогнулась так, словно кто-то толкнул её – огромный метеорит, почти тридцать километров в диаметре, взорвался в атмосфере зарядом в миллионы тротиловых эквивалентов, несколько раз опоясавших планету волной, и рухнул огромными осколками на северо-западе Кировской области, заберя с собой в котлован обширный кусок земли, промяв тектоническую плиту на десятки километров вглубь, взрывом разрушив до основания города, вырвав с корнем леса в радиусе тысяч километров вокруг в причудливой, нелепой форме бабочки. Больше нет Кирова, Нижнего Новгорода, Перми, Йошкар-Олы, Казани, Ижевска, почти ничего не осталось от Тольятти, Уфы, даже от того же Екатеринбурга и Самары. Миллионы людей погибли под завалами, убиты обломками, сгорели заживо. Даже у нас из населения области в два с лишним миллиона человек остались жалкие триста тысяч с трудом выживающих, измученных голодом и холодом жителей.
Помню, я тогда испугался, что планета слетела с орбиты, и мы сейчас улетим в открытый космос и замерзнем. Но мы не улетели. Будто приподняли земную кору и встряхнули её, как одеяло: прокатились землятресения, разрушая, равняя с взрытой землей горные районы, взметнулись цунами с высотой волны выше километра, затопив, смыв прибрежные города, магма прорвалась через жерла вулканов, выплескиваясь на поверхность. От пыли, песка и пепла было нечем дышать, никакие влажные повязки не спасали, ветер моментально забивал этой смесью дома, воду, глаза, кожу. Ощущение, словно идешь позади машины в пустыни и тебе некуда свернуть. Вот тогда началась паника.
Я вздыхаю, прерывая свои мысли. Что в них теперь толку? Интересно, как там сестра. Сколько прошло времени? Она думает, что я всё ещё в Самаре? Или уже не ждёт меня?
Мне нужны хотя бы часы. При случае спрашиваю о них татарку, та молчит, но в следующий раз приносит хотя и не мои, но тоже механические.
Чем лучше я себя чувствую, тем сильнее мне хочется на поверхность. Свою каморку я выучил наизусть до каждой трещинки и могу по памяти воссоздать все тени, что ползают по стенам от тусклого света лампы под потолком. Всё познается в сравнении: солнце и синее небо, которых я практически не помню несоизмеримо с серыми ватными облаками. Но даже покрытые снегом руины лучше запертого помещения.
Два раза в день меня навещает татарка, а всё остальное время я предоставлен сам себе. От неё всё равно ничего не добиться, и я решаю совершить разведку боем. В конце концов, мне запретили сбегать, а не покидать опостылевшую каморку, тем более, одежду, и валенки оставили. Одеваюсь, на всякий случай накидываю шкуру и выхожу в бетонный тоннель. Моя каморка тупиковая, иду вперед, пытаясь вспомнить путь до того зала, что я видел по дороге на заседание «пятерки». Странно, но у меня нет страха ожидания расправы ни тогда, ни сейчас, только неуверенность с долей непонимания своего положения и будущего.
Пустынный коридор разветвляется на две части, и я притормаживаю в раздумье. Откуда-то справа доносится шум. С одной стороны, неплохо бы посмотреть на то, как живут общинники, тем более, что внимания на меня никто особо не обращает, а с другой – незамеченным легче выскользнуть на поверхность. Хотя вряд ли вход в бункер, а я думаю, что это именно он, оставлен без охраны.
Поворачиваю налево, решив, что я ещё не готов к знакомству с обитателями общины. Вдруг они ассимилировались с медведями, и никакой Мех меня не спасет. Прямо на меня словно из ниоткуда выныривает мужчина в заношенном, измазанном комбинезоне и фонариком на лбу, я шарахаюсь в сторону, но он спокойно проходит дальше. Следующему я уже не удивляюсь, лишь исподволь разглядываю, замедляя шаг. Гомон где-то впереди предупреждает о приближающихся людях, но я, осмелевший после встречи с обитателями бункера, только сдвигаюсь к стене и иду дальше. Да и с чего меня принимать за чужака, я же не инопланетянин с волосами из синих змей, такой же, как и они. Ловлю себя на этой мысли и усмехаюсь – ещё недавно я считал общинников кем-то вроде полулюдей-полузверей, питающихся младенцами и мозгами своих врагов.
Из-за поворота на меня выходят стайка детей и две женщины. Дети смотрят с интересом, женщины – с подозрением. Но это нормально, материнский инстинкт до сих пор хищно охраняет детенышей, не так много времени прошло с катастрофы. Вдруг одна из женщин хватает на меня за руку и я испуганно останавливаюсь.
– Ты же из города, да?
Я узнаю в ней ту, что была на Совете, Амина.
Киваю.
– Пойдем со мной, раз с кровати встал, значит, уже можешь и работать.
Озадаченный таким поворотом, послушно иду следом. Раз моё положение пока не определено работа – это хороший способ узнать общину изнутри. Мы идем тем же коридором снова, сворачиваем направо на той развилке, где я пытался избежать встречи с обитателями бункера, и ещё через пару поворотов выходим в коридор с множеством дверей, открытых и запертых вдоль стены.
– На самом деле здесь нет таких пустых тоннелей, как тот, где мы тебя встретили, - Амина оборачивается и я тщательно запоминаю информацию. – Это обходной коридор, он тянется вдоль всего бункера по периметру. Помещений много, но ты освоишься. Здесь жилая часть, - она машет рукой в сторону дверей. Мы снова сворачиваем куда-то и остановливаемся перед новым блоком. – Здесь больница.
Я жадно разглядываю комнаты, которые видны из общего зала. В основном помещении стоят грубо сколоченные скамейки, топчаны и пара столов. Несколько человек ждут в очереди, с Аминой здороваются, меня разглядывают, но не пристально, скорее, как что-то новое.
– Это сортировочная, но только не называй её так при больных, - Амина усмехается, и я невольно улыбаюсь в ответ. – Из неё можно попасть в перевязочные, кабинеты врачей, - женщина кивает в сторону помещений, что видны из общего зала. - Хотя врачей – это громко сказано, у нас всего три специалиста, уже давно занимающиеся всем и вся.
– А та, что меня лечит?
Амина уже успевает отвлечься на кого-то, но меня слышит.
– Гульнур? Не, она травница, даже шаманка. Знаешь, я не очень во всё это верю, но в таких условиях, как у нас, пойдешь к кому угодно. Тебя же, вон, вылечила.
Я хочу спросить, в каких условиях и почему тогда именно она меня лечила, но пока молчу.
Амину отвлекает мужчина с рукой в платке через шею, и она быстро бросает мне:
- Пойдём, я приставлю тебя к Дине, она объяснит, чем ты будешь пока заниматься.
Диной оказывается, видимо, когда-то дородная грузная женщина, всё ещё сохранившая широту и тяжесть кости, но обвисшая кожей, посеревшая. Она молча выслушивает «Это тебе в помощь» Амины, цепко оглядывает меня, что даже становится неловко за то, чем я буду вынужден здесь заниматься вместо нормальной мужской работы, но снова ничего не говорит, лишь поворачивается и тяжело идет в сторону подсобки. Я плетусь следом.
В мои обязанности входит всё то, до чего не доходят руки у нескольких женщин и одного уже немолодого хирурга, которые тащат на себе всю эту больницу, больше напоминающую военно-полевой госпиталь: подай-принеси, притащи, переверни, поменяй. Помогаю мыть полы водой с раствором щелочи из хозяйственного мыла, таскаю еду из кухни в подвале соседнего дома, давно обрушившегося в груду обломков, заметенных снегом. Но под завалом остались крепкие стены, и помещение переоборудовали под кухню, жаркую от газовых горелок, облюбованную тремя кошками, и какой-то нелепой хромой собакой, чудом не съеденными дикими зверьми. Там же кипячу тряпки для бинтов, инструменты, и, в конечном итоге, невольно знакомлюсь с большей частью обитателей бункера. Я бы не сказал, что ко мне относятся настороженно, может, они и сами не всех знают, но теперь я всё чаще замечаю, что у меня и суп пожирнее, и котлета побольше, да и мыться в нагретой подсобке кухни намного сподручнее холодной душевой бункера.
В этом же подвале, растянувшемся на добрые метров триста, чтобы не пропадать теплу, сооружено подобие огорода с хилыми, с трудом вырастающими овощами и грибами. Но к еде, как и у нас, допускаются только самые проверенные, а я пока к таким не отношусь.
Холод отползает из моего тела, отплевываясь мокротой по утрам и раздирающим кашлем. И я исправно пью по-прежнему оставляемые мне татаркой в чашке настои.
Как-то уже относя ведра обратно на кухню, я останавливаюсь на пороге и гаркаю, перекрикивая галдеж:
- Девчонки, вам ведра помыть сразу? Я воды горячей возьму.
«Девчонки», младшей из которых уже, по-моему, совсем за сорок, отвлекаются и машут рукой.
– Не надо, сейчас Мех придет за едой для своих чудищ, оставь, новые дадим.
Сердце радостно вздрагивает то ли от мелькнувшей мысли, то ли от того, что я увижу Меха. Наверное, это нормально. Это такая благодарность спасителю.
Присоединяюсь к кухаркам, пью с ними то, что называется чаем, а, по сути, настой коры, и якобы греюсь. Но они и не прогоняют.
– А зачем ему медведи? – словно невзначай интересуюсь, намазывая пластилиновую пасту на хлеб из жмыха.
– Так, не каждый снегоход по таким сугробам проедет, да и нюх у зверей получше человеческого будет.
– В общем, как транспорт, – резюмирую я, вспоминая огромную белошерстную громаду, не побоявшуюся бурана.
– Не только. А мясо ты чьё, думаешь, в котлетах ешь? – отзывается повариха и заливисто смеётся, увидев моё изумленноё выражение лица. – Можно подумать, вы в городе свиней выращиваете! – фыркает она, вытирая передником выступившие слезы.
– Да нет, обычно соя или какие-то заменители, я не очень в этом разбираюсь, нам уже готовые пайки дают.
Они переглядываются между собой, но в распахнувшуюся дверь жаркой кухни вваливается Мех в покрытой инеем меховой жилетке, принося с собой клубы пара и морозный сквозняк.
Сначала он не замечает меня, потом останавливается и усмехается одним уголком рта.
- О, Тим, и ты здесь?
Ага, очень удивительно. Куда я мог деться-то?
- На казенных харчах пасешься?
- Тебя жду, - нечего, я честно свой паек отрабатываю. Удивленно приподнимает бровь. – На медведей хочу посмотреть, может, спасителя своего узнаю.
Усмехается и фыркает от стекающих капель тающего снега.
- Нет, к медведям я тебя не возьму, но пойдем, поможешь корм мне донести.
Вытаскиваем две бочки, закатываем на сани, рядом цепляем пару ведер. Мех садится на снегоход, почти незаметно кивает мне, и, разбрызгивая жесткий снег, взмывает, оставляя за собой белые клубы.
Снимаю с веревок и сматываю бинты, подхватываю ведра с горячей водой и быстрыми перебежками добираюсь до бункера, уже привычно не обращая внимания на охранников.
Но не успеваю я дойти до больничного блока, влетает перепуганный парнишка, сам весь в крови, пыли и, задыхаясь, кричит о том, что больше двадцати человек завалило обломками и мерзлой землей при взрыве газа. Странно, но я совершенно не думаю о том, что эти люди мне чужие, я здесь на положении полупленника, и так же, как и остальные бросаюсь к выходу, бегу в сторону буровой установки. Тропа к скважине вытоптана, огибаю неровный кусок бетона – всё, что осталось от здания – и натыкаюсь на Меха.
- Давай сюда, короче будет, - он тянет меня за рукав, и мы срезаем через сомнительно держащуюся на изломанном остове столба арку.
До этого я не знал, как отношусь к виду крови. То, что я умею ухаживать за лежачими уже дало свои результаты в виде молчаливой признательности Дины, но смятые в месиво внутренности, изуродованные тела, стоны под завалами кого хочешь заставят содрогнуться.
- Навались! – вижу, что Мех не справляется, подбегаю к нему и помогаю отодвинуть плиту. Он быстро наклоняется и, на удивление, осторожно вытаскивает то, что осталось от рабочего. Застываю, но злоё шипение Меха быстро приводит меня в чувство.
- Ну, чего стоишь-любуешься? Ты же медбрат, так давай, действуй!
Достаю наскоро сунутые за пазуху бинты и заветные шприцы с обезболивающим. Только для самых тяжелых, кому нельзя терять сознание, остальные дотерпят до сортировочной. Мех поддерживает тело, и я крепко обматываю живот, чтобы хотя бы не вываливались кишки. Это не отвратительно, это никак. Наверное, как и тогда в машине, мозг отключается, позволяя мне бездумно оттаскивать, накладывать бинты и просто тряпки, когда уже не остается ничего чистого, что-то говорить, когда уже нет шприцов, рядом вижу ещё одного врача - Амина и хирург в операционной, но рук всё равно не хватает, больница и её палаты быстро наполняются ранеными. Несколько тяжелых, которых вряд ли удастся спасти, но их даже не думают бросать, наоборот, отдают врачам в первую очередь, даже ни на что не надеясь.
Медикаментов не хватает катастрофически, да и откуда им взяться, если заводы разрушены, а даже те, что уцелели, не получают поставок сырья. Простейшая плесень пенициллина, жмых еловых иголок, настои и что-то вроде браги на них же и коре деревьев. Хотя и у нас в Ёбурге не лучше.
У общинников с лекарствами дело обстоит даже прогрессивнее: я не очень в этом силён, но догадываюсь, что у них есть какие-то резервные остатки на фабриках, восстановленных до минимума, почти на коленке, свои разработки, для которых достаточно синтезировать те вещества, которые есть у них. Сложнее с бинтами –кипятим старые тряпки и не по одному разу, то же самое со шприцами и другими инструментами.
Уже под утро я, вымотанный, грязный, обессилевший, плетусь на выход из бункера и, никем не остановленный, выползаю на поверхность. Игнорируя охранников, иду вперед, перелезаю через обломки, проваливаюсь в сугроб, тихо матерюсь на всё сразу. И вылезаю за той аркой, где меня вчера протащил Мех.
Да, я тоже успел увидеть это место, как и он – на широкой плите, небрежно расчищенной от снега, спиной ко мне стоит мужчина, и даже под непропускающими солнечные лучи тяжелыми облаками, я вижу сверкающие капли на топорщащимся во все стороны мехе шапки.
Всё-таки шапка.
Я встаю рядом и смотрю на то же, что и он – заметенные сугробами бетонно-кирпичные завалы, которые раньше были домами, магазинами, школами, улицами, я уже почти не помню этого, больше по рассказам матери, и вглядываюсь в то, что раньше было городом, вместе с ним. Но вижу ли то, что видит Мех?
– Уже всё? – наконец спрашивает он.
Привычно киваю.
– Спасибо, что помог.
Удивлённо смотрю на него. Так благодарят равного, а не того, кем я здесь являюсь. А кем, кстати? Жаль, не время задавать такие вопросы, да и нет сил на выяснение. Поэтому просто пожимаю плечами.
– Не за что.
Он замолкает, и, не поворачиваясь ко мне, вдруг начинает говорить, всё также глядя на останки города.
– Тим, я говорил – мы не держим пленников, и ты можешь в любой момент уйти.
Ну-ну, семьсот километров по снегу.
– Я даже выделю тебе бензин из личных запасов, – словно читая мои мысли продолжает Мех. – Но в город тебе лучше не возвращаться.
– Это почему же? – интересный совет.
– Вряд ли тебя там ждут, – Мех, наконец, поворачивается ко мне, и при дневном свете я вижу, как он устал. – Ты не отвез груз в Самару и, поверь, тебе лучше не знать, что было в ящике, ты был у общинников и первая мысль любого вашего военного будет, что тебя завербовали, – он машет рукой в ответ на мои рвущиеся возражения. – К тому же я не уверен, что ты вообще должен был вернуться, – заканчивает Мех резко. Я в раздумье тру лицо грязными перчатками.
– Хочешь сказать, что продав половину бензина и застряв посреди дороги, я себе жизнь спас?
– То есть это тебе не выделили мало, это ты сам разбазарил?
Он недоверчиво смотрит на меня, видимо, гадая, действительно ли я такой идиот, каким сейчас выгляжу, а я смущенно развожу руки. М-да, если раньше общинники и считали горожан не самыми развитыми существами, то теперь они в этом уверены.
– Ладно, я отдыхать, скоро в больницу.
Прерываю неловкую для меня тишину, сползаю с плиты, плетусь по обходному коридору в свою каморку и, только сполоснув лицо, проваливаюсь в тяжелый, полный крови и стонов раненых сон.
В ближайшие дни лучше не становится, операционные всё время заняты, Амина и оба других врача похожи на тени, еще бледнее, чем были раньше, хотя кажется, что это уже невозможно, я помогаю промывать раны, перевязывать, переворачивать, перетаскивать, мотаюсь на кухню, и через несколько дней меня уже не отделяют от остальных медиков.
В общине тоже бродит что-то вроде настойки, застоявшейся, резко пахнущей, словно смесь еловых веток, растаявшего снега и нефти, но я отказываюсь. У меня был печальный опыт общения с алкогольной продукцией, еле выжил. И моя каморка – это уже не клетка пленника, это единственное место, где я могу побыть один.
Но сегодня, после ночной смены, меня тянет на поверхность, не так, как я обычно пробегаю несколько десятков метров до кухни, а на то место, которое я открыл благодаря Меху.
И нисколько не удивляюсь, снова застав его там. Ветер усилился, особенно ощутим здесь, на открытом пространстве. Снег цепляется, забивает все щели и приходится надвигать платок до самых глаз. От ветра слезятся глаза и моментально мерзнет лицо, руки.
Мужчина никак не реагирует на меня, вставшего рядом, только когда я, ощущая неловкость, разворачиваюсь, чтобы уйти, вдруг спокойно спрашивает:
- Чаю хочешь?
- А у тебя есть? – от неожиданности вздрагиваю, но лишь недоверчиво уточняю.
Чай – это роскошь, особенно, настоящий, чтобы его вырастить, нужно много энергии. Я видел хорошие генераторы, работающие от ветра, недалеко от бункера, но и для людей одной лампой не обойдешься.
- Есть немного, - усмехается и отворачивается спиной к обрыву. – Пойдем?
Бросаю последний взгляд ему за спину, пытаясь угадать, что он там видит, но так и не понимаю, иду следом.
Странно, но мы сворачиваем в другую сторону.
- Разве ты не в бункере живишь?
- Нет, там не так много места, только для тех, кому совсем негде жить.
А ему, значит, есть где. Иду молча.
От дома сохранилась часть первого этажа и обломки второго. Мех открывает дверь подъезда, через расчищенный проход поднимаемся до лестничной клетки, на которой осталась лишь одна дверь и я догадываюсь, чья.
В квартире сплошной минимализм – матрас на полу, плетеные коврики, когда-то цветные, а теперь потускневшие до неясных разводов, видимо, оставшиеся ещё с той, прошлой жизни, стол и пара стульев на кухне. Внутри всё так и осталось обожженным, хотя видны старания хозяина закрасить горелые обои. Нет, вернуть, как было, уже никто не в силах.
И старая фотография в стеклянной, оплавившейся с одного края рамке, на подоконнике. Мне нравятся снимки, их почти не осталось, а фотоаппараты – большая роскошь, потому что для них ничего не достать – ни пленки, ни батареек. Я невольно, безо всякой задней мысли, пока на кухне шумит газовая горелка, беру её в руки и разглядываю совсем юные, такие открытые загорелые лица. Молодой человек, девушка и ребенок, совсем маленький. Они улыбаются.
– Положи на место, - я вздрагиваю от этого голоса.
– Блин, Мех, ну ты пугать, - от неожиданности я забываю быть вежливым и скатываюсь в обычную речь. Кажется, он удивлен.
– Не трогай мои вещи, - повторяет уже мягче.
– Не буду, - тем более этих вещей и нет почти. – Это ты?
Указываю на молодого человека на снимке. Мех кивает и показывает в сторону кухни.
– Чай-то будешь?
– А сахар есть? - наглею окончательно. Он поднимает бровь, но ставит передо мной коробку с неровными кусками слипшегося песка. Целое состояние, я сегодня дорогой гость.
Бережно отламываю кусочек, кладу в чашку и сначала вдыхаю этот запах, мой запах детства, потом размешиваю песок и делаю первый, осторожный глоток, жмурясь от удовольствия. Краем глаза замечаю, что Мех внимательно наблюдает за мной и чуть усмехается. Мне всё равно, сейчас я безумно устал и почти счастлив, осталось только завалится куда-нибудь спать, но перед этим ещё одно.
– Расскажи. Ты ведь здесь, в Уфе раньше жил?
– Я об этом не рассказываю.
– Мне можно, - возражаю.
– Да? – я сегодня полон сюрпризов.
– Ну да, - уверенно соглашаюсь, - ты спас меня там, у машины. Даже не спорь, - предупреждаю я его реакцию, - потом на Совете. Да и сейчас что-то я не вижу следов частого посещения гостями твоего… жилья, - заменяю я слово убежище.
– Иногда я не понимаю, сколько тебе лет, - он качает головой. Я пожимаю плечами, теперь ни у кого нет возраста.
– Хорошо, тогда скажи, почему такое странное прозвище – Мех.
Он щурится от горячего пара и усмехается.
– А есть предположения?
– Ну, – начинаю перечислять, – от имени, Мехмуд, например, от того, что ты возишься с медведями, не знаю, что еще...
Вопросительно смотрю на него.
– Я механиком раньше был, и теперь, конечно, тоже, но не так.
Не так, потому что уже нет тех сложных, тонких, почти живых механизмов, заводов, лабораторий, осталась только грубая сила.
– О как! И как тебя зовут тогда?
– Миша, – смеюсь, а он разводит руками. Ну да, мог бы и догадаться.
В небольшой горелке бьется синее пламя, облизывая снова начинающий закипать чайник, в кухне тихо, спокойно, и я бы даже мог сказать, что уютно, если это слово применимо к нескольким квадратным метрам обуглившегося в нескольких местах помещения, с минимумом мебели и двумя чашками настоящего чая. Я опираюсь спиной о стену, плыву и решаюсь спросить:
– А что же я всё-таки вёз? Вы же наверняка посмотрели.
Мех молчит и когда я думаю, что он уже не ответит, произносит.
– В основном чертежи, схемы, образцы деталей, немного оружия.
Я отлипаю от стены, подаюсь вперед и ошарашено смотрю на него.
– Но зачем?
– Вы до сих пор делаете оружие. Об этом ты тоже не знаешь?
Дергаю плечом.
– Знаю, конечно. С Самарой-то мы на кой решили делиться?
– У обоих городов есть действующие металлургические заводы, объединившись, вы можете завоевать практически любое поселение.
Я всё ещё не понимаю. Первые лет десять была полнейшая неразбериха, шла борьба за власть и за ее передел, чуть ли не началась гражданская война, хотя мне так вообще непонятно кому нужна эта власть в таких-то условиях. А потом все ближайшие территории были исследованы и когда выяснилось, что ни одного нормального участка земли, где бы можно было существовать по-прежнему или хотя бы в более щадящих условиях, не осталось, все успокоились. Дограбили неразграбленное и остались на своих позициях, не особенно-то покушаясь друг на друга: расстояния не те – кому придет в голову тащить полуармию за сотни километров по снегу? Хотя и такие попадались, но их походы заканчивались плачевно. Толку-то перебить население чужого города или хотя бы его мужчин и получить на руки женщин и детей, которые через пару месяцев сдохнут на мартыновских печах, не выполняя и четверти плана.
– А у нас есть нефть, причем не только здесь, в Уфе, но и в нескольких поселениях поблизости, – продолжает Мех. – И она не дает покоя всем уже долгое время. Ты думаешь, слухи об общинниках – выдумка несчастных замученных? Тебя-то сильно здесь пытали?
Хмыкает, и я мотаю головой, постепенно понимая, о чем он говорит. За окном с куском пластика на месте осыпавшейся части стекла уже вовсю беснуется буран, разрывая всё, что попадается ему на пути. Я смотрю на комья снега, злыми самоубийцами расшибающиеся об окно, и понимаю, что уже всё решил.
– Мне надо вывезти из города сестру и мать.
– Нет, – Мех ставит чашку на стол, обхватив её ладонью и зацепив большим пальцем за ручку. – Это слишком опасно и в первую очередь для тебя.
– Но будет война, – пытаюсь возразить.
– Она будет и здесь, причем намного жестче и кровопролитнее, чем в городе – резонно замечает Мех.
Шумно выдыхаю. Ну как ему объяснить, что мне станет легче, когда они окажутся рядом? Встаю, подхожу к окну, теряясь мыслями в беснующемся ветре, пробивающимся холодным сквозняком через заткнутые тряпками щели. На плечи опускаются тяжелые обветренные мужские руки.
– Это должен быть твой выбор, Тим. Тебе придется воевать против своих же. Ты сможешь?
Молчу. Жизнь никого не спрашивает, ставя перед фактом.
– Я останусь? – спрашиваю обо всём сразу, повернувшись вполоборота, и улавливаю, что Мех согласно кивает. Выворачиваюсь из-под его рук, иду в комнату, скидываю одежду до термобелья, залажу под одеяло и отодвигаюсь к стенке. Сейчас вроде как день, но на улицу всё равно не выйти. Уже засыпая, чувствую, как опускается рядом Мех, вздыхает и сопит куда-то мне в затылок.
– Они умерли.
Кто?
– Я тогда был в командировке, в Москве, когда тряхануло. Ничего не ходило, транспорт замер, паника, давка, новостей не было, никто не знал, что случилось, где. Каким-то чудом я смог добраться до Уфы и всё, к чему пришел – руины и дым от ещё тлеющих пожаров. Я так и не смог их найти.
В горле стоит комок. Один из миллионов, на таких судьбах можно ставить печати, настолько они похожи, но всё равно режет изнутри.
Отвожу руку назад, нащупываю его пальцы, переплетаю и тяну на себя так, чтобы Мех меня обнял. Я могу поделиться только своим теплом. Хотя, быть может, это и есть самое необходимое сейчас, в вечной зиме в разрушенном мире под свинцовым небом.
Нет, не будет никакого долго, и вряд ли – счастливо, но сейчас, в холодной квартире, рядом с мужчиной, неожиданно ставшим мне таким близким, почти родным, сжимая его мозолистую руку, я ощущаю себя правильно. Если такое слово ещё можно произносить.
читать дальше
Я – планета наоборот: кожа горит огнём, а внутри ледяное ядро. В голове звенящая тишина и непрерывная монотонная боль. Пытаюсь открыть глаза и, на удивление, мне это удается. Маленькая комнатушка, серые стены и тусклый свет откуда-то сбоку, куда я, пока не решаясь потревожить голову, её не поворачиваю. Разве у нас в госпитале есть такие палаты? Да и вообще палаты, а не общие залы с поставленными рядами койками? Если только… О, нет, общинники! Кто ещё мог оседлать медведя, словно он средневековый варвар. Дергаюсь и невольно стону от пронзающих тело игл. До меня доносится неясный шум, и я закрываю глаза. Я сплю, меня нет, я умер.
Шаги совсем рядом, шорох, с меня скидывают шкуры, одеяло, и я понимаю, что лежу совершенно раздетый.
– Как он? Жив? – густой низкий голос, даже не собирающийся скрываться. Ну а что ему, он-то дома.
Никто не отвечает. Что-то прохладное касается моей пылающей кожи, и я невольно вздрагиваю. С минуту ничего не происходит, потом снова скользит по рукам, груди, ногам, и я понимаю, что это ладонь, маленькая, женская. Стараюсь дышать ровно, не выдавая себя. Рука сменяется чем-то влажным, резко пахнущим, меня бьёт озноб и сдерживаться всё сложнее. Уже кто-то другой, наверное, обладатель низкого голоса, аккуратно переворачивает меня на живот и всё повторяется. Я жду. От страха и непонимания дышу через раз и даже не охаю от игл-прикосновений. Вдруг всё заканчивается и сверху наваливаются одеяло и шкуры.
Тихие шаги удаляются. Я выжидаю ещё немного и наконец решаюсь открыть глаза, сразу же встречаясь с внимательным и насмешливым взглядом напротив. Хочется пискнуть «мама!» и зажмурится, притворившись спящим. Усилием воли подавляю в себе это желание и, не моргая, смотрю в ответ.
– Привет, – наконец, произносит всё тот же низкий голос.
– Привет, – скрежещу в ответ. Да, спалился так спалился.
Видимо, даже на моём неподвижном заледенелом лице видны все эмоции, потому что он, не меняя выражения, продолжает.
– Я заметил, что ты очнулся.
Ну и молодец. Наверное, мне надо быть повежливее, раз уж из меня сразу не сварили суп, и как только я смогу встать, попытаться сбежать отсюда.
А откуда – отсюда? Хороший вопрос, кстати.
– Я где? – говорить трудно, будто в горле застрял острый ледяной осколок, царапающим меня на каждом вдохе. Мой странный собеседник отходит куда-то, и я могу разглядеть пыльные, явно заношенные кожаные штаны, тяжелые ботинки и толстый свитер. Поспешно поднимаю взгляд – на голове недлинные тёмные волосы. Нет, тот, во сне, был другим. Он возвращается, приобнимает меня за плечи, приподнимая и обжигая прикосновением, и прямо в губы тычет горячую жестяную кружку.
– Пей, ты сильно замерз, странно, как ничего себе не отморозил, отделался только воспалением.
Я бы не сказал, что только, потому что ощущения такие, словно с меня содрали кожу не только снаружи, но и изнутри, но предпочитаю промолчать. Потом пожалуюсь, если доживу.
Поспешно глотаю жидкость, оказавшуюся травяным настоем, горьким, неприятным, но от его тепла сразу становится легче.
– Теперь спи, – приказывает мне мужчина. – И не пытайся сбежать. Мы не держим пленников и не ставим рядом с тобой охрану, но пока всё не выяснится, ты останешься здесь.
Мне хочется узнать, что они собираются выяснить и кто вообще эти «они», но, думаю, ответ мне не понравится, поэтому неожиданно даже для себя спрашиваю:
– Как тебя зовут?
Он удивленно разглядывает меня.
– Мех.
Что за дурацкое имя? Кличка?
– Тим, - еле выдавливаю из себя и закашливаюсь.
– Я знаю… Тим, – усмехается. А, ну да, документы в машине, наверняка, тот таинственный наездник их забрал. – Спи, после поговорим.
Он уходит, и я, действительно, засыпаю.
В последующие несколько дней я медленно поправляюсь. Ко мне по-прежнему приходит та же женщина, невысокая худая татарка, с изборожденным морщинами лицом. Она молча отводит меня в туалет, осматривает тело, не реагируя на протесты, где-то постукивает, надавливает, заматывает обратно, кормит, оставляет питьё в кружке. Я бы даже подумал, что женщина немая, если бы не слышал ей быстрый шепот, пока она делала какие-то манипуляции со мной.
Здесь, в закрытой комнате, не понятно время, количество дней, я даже до сих пор не знаю, где я: татарка молчит, а тот мужчина, Мех, больше не появляется. Хотя догадаться, что это за место не трудно – не так уж и много поселений между Ёбургом и Самарой. Значит, Уфа. Значит, общинники. Странно, что только в расход меня пустить не спешат. Думают продать нашим подороже? Ну, так это вряд ли. Меня, наверное, и на задание-то отправили, потому что если не доеду, то не жалко.
Только когда я смог сидеть, сам есть и даже ходить на небольшие расстояния, татарка принесла мне одежду и жестом велела следовать за ней. Вещи чужие, не мои, но не спорю – толку? Споро переодеваюсь в футболку, вололазку и тёплую толстовку на овечьем меху с капюшоном, на ноги пару носок, простые и шерстяные, кальсоны, полотняные широкие штаны из плотной ткани, и в завершение – валенки. Интересно, они вообще в курсе, что дома можно отапливать?
Иду следом за татаркой, усиленно вертя головой и пытаясь успеть разглядеть хоть что-нибудь. Но мы почти никого не встречаем по пути, плутая длинными извилистыми коридорами. Несколько раз попадаются группы людей из нескольких мужчин, русских, бурятов, они проходят мимо, цепко и безразлично скользя взглядом, словно не признавая во мне соперника. Да уж, какой тут соперник. Я и раньше-то не мог похвастаться лишним весом и здоровым цветом лица – у кого он есть, если мы последние десять лет провели, накрытые непробиваемым куполом из серых облаков, за редким исключением в виде бледного, практически белого сквозь пелену пепла солнца. И представляю, как я сейчас выгляжу.
Я быстро устаю, и уже машинально плетусь следом, ни о чем не думая. А жаль, мимо мелькает широкий вход в большой зал, там явно есть люди - слышен шум множества голосов, звуков. Обещаю себе всё разглядеть на обратном пути. Наконец, делаем ещё один поворот, минуем двух охранников и заходим в небольшую комнату, всё с такими же серыми стенами, проходим мимо женщины за письменным столом. Мне чудится или я замечаю у неё накрашенные ногти, и прямо из этого помещения, после короткого стука и отклика «Заходи» передо мной открывается странная картина.
Нет, я и раньше бывал в кабинетах «высокого» начальства, не самого-самого, конечно, но достаточно взобравшегося по служебной лестнице, и всё же до этих колоритных персонажей им было явно далековато. Я даже испугаться не успеваю, уставившись на пять совершенно разных мужчин передо мной.
Первым начинает говорить тот, что сидит во главе стола, с глазами-угольками и широкой черной бородой.
– Это тот самый найденыш, Мех?
Мой недавний знакомый кивает. А я неожиданно для себя радуюсь тому, что он здесь – если с самого начала не добил, лечил, выхаживал или хотя бы дал распоряжение об этом, значит, и сейчас, может, выживу.
– Егорыч, что там у него? – он обращается куда-то в угол, и в неверном свете я могу разглядеть стоящего у стены мужчину, опираюшегося на спинку стула перед собой, почему-то в бронижелете. Наверное, это у них кто-то вроде военного. Странное переплетение имен в нашем мире: обращение по имени-отчеству стало редкостью и прерогативой власть имущих, чаще – одни сокращения или вообще клички, как у Меха. Нередко эти прозвища люди выбирают сами. Новая жизнь – новое имя.
– Так пусть нам молодой человек и расскажет, а я добавлю, если что.
Оказывается, всё это время он также пристально меня разглядывает. Я ёжусь под неприятными, изучающим взглядом, но решаю не запираться. Мне и скрывать-то нечего, а сейчас вошь поймать сложнее, чем меня раздавить.
– Рассказывай, – велят глаза-угольки. – Кто ты, зачем ехал, что вёз, куда, кому.
Собираюсь с силами, кашляю и начинаю говорить.
– Карташов Тимур Сергеевич, девятнадцать лет, – с биографией всё, надеюсь? – У меня было задание отвезти груз из Екатеринбурга в Самару. По дороге сломался, начался буран. Несколько дней провел в машине, что было потом не помню, потерял сознание.
Я и сам удивляюсь, каким коротким оказывается мой рассказ. Несколько дней на грани жизни и смерти в двух предложениях. Первым реагирует Егорыч.
– Сам из Екатеринбурга?
Киваю.
– Кто отправил?
– Приказ Министра МВД.
Он хмыкает. На триста тысяч человек одиннадцать министерств. Но привычку построения власти даже концом света не сотрешь.
– А вёз что?
– Не знаю, – пожимаю плечами. – Было лишь сказано, что груз ценный, надо беречь, как зеницу ока и доставить в целостности и сохранности.
Егорыч усмехается.
– Да? Что ж ты подвел начальство-то? Груз не доставил.
Начинаю злиться. Ваше-то какое дело?
– Не получилось. Исправился бы, да, думаю, шанса не представится, – пытаюсь говорить спокойно, ни к чему раззадоривать общинников, тем более что я уверен – груз у них.
– Ну почему же, может, и представится, – ещё шире расплывается в улыбке Егорыч, и поворачивается к Меху. – Похоже всё так, как мы и думали. Ты его забирай тогда, а как всё решится, на твоё усмотрение.
Внутри холодеет. Мех не выглядит человеком, в чьё усмотрение входит поселить меня в восточном дворце с фонтанами, как в сказках, которые когда-то читала мама.
Глаза-угольки прекращают меня сверлить, и оглядывают остальных.
– А с грузом что?
– Пока в шахте лежит, – да что там у меня в ящике-то, сибирская язва? – Похоже, он и правда ничего не знает.
Бородач наверняка считает меня полным ничтожеством, неудачником, застрявшим посреди дороги, в буран, сам не ведая с чем, слепым исполнителем воли начальства. А попробуй не исполни. Или у них можно выбирать?
Но я молчу. Не место и не время сейчас возникать, да и смысла нет никакого.
– Закир? – он обращается к четвертому, до этого молчавшему мужчине, закутанному в тулуп, ещё поблескивающим нерастаявшим снегом, видно, только с улицы.
Тот крякает и зарывается пальцами в такую же влажную от капель воды бороду.
– Я своё мнение тебе, Алексей Евгеньевич, по всей ситуации сразу высказал. А с мальчишкой сами решайте. Хочешь, в бункере держи, хочешь, вон, Амине в госпиталь отдай, там руки лишними не будут.
– Куда его в госпиталь-то, – из-за Егорыча показывается голова пятого участника процесса надо мной. Надо же, женщина. – И так еле стоит. Пусть долечивается, а там посмотрим.
– Ладно, уводи, Мех, – решают глазки-угольки, видимо, главные, в этой общине. И я послушно отворачиваюсь к двери. Я должен был попрощаться? Или это не важно? Почему-то я уверен, что моя судьба сейчас зависит от кого угодно, только не от меня.
Сзади подталкивают, и я снова прохожу мимо странной женщины с накрашенными ногтями, мимо охранников, и останавливаюсь уже на развилке бетонных труб-коридоров.
– Налево, – командует низкий голос сзади меня. Иду дальше. Минуем арку в зал, и я невольно вытягиваю шею, пытаясь углядеть, что там за помещение. – Потом посмотришь, – хмыкает Мех. Поспешно прохожу дальше.
Моя каморка. Непролазная темень, что даже войти страшно. То ли татарка погасила лампу, чтобы сберечь энергию, то ли сама перегорела. Мех, видя моё замешательство, заходит первым, включает тусклый свет, и тогда уже и я решаюсь войти следом. Мне не до приличий: сразу скидываю валенки, ложусь на топчан, который служит мне кроватью, и заворачиваюсь в одеяло. Теперь мне оставили только его и одну шкуру, но этого достаточно. Холод медленно, неохотно разжимает челюсти, освобождая место страху и неуверенности.
Мех не мешает и ничего не говорит, он подкручивает лампу, делая приглушенный желтоватый свет слабее, но достаточно, чтобы я мог разглядеть даже тёмные углы, и уже засыпая мне чудится, будто кто-то подтыкает одеяло со спины. Хочется фыркнуть и засмеяться над своей фантазией. Последний раз так делала моя мама, когда я был совсем подростком, а она могла ходить. Теперь я подтыкаю одеяло под неподвижное тело, со всё ещё бьющимся сердцем и исправно работающим пищеварением. И смеяться больше не хочется.
Не знаю, уж что решило высшее начальство, но меня никто не трогает. Каждый день приходит молчаливая татарка, всегда подвязанная одним и тем же тёмным платком. Она немного напоминает мне мать, разрезом глаз и скулами. Моё имя – её заслуга, отец-то был русский, совершенно не приспособленный к жизни научный работник. Уж не знаю, какими пирожками, смешно называемыми мамой эчпочмак, она окрутила аспиранта-физика, но получилось, что бойкая девчонка из небольшого села сумела взять в свои руки весь быт половины этажа общежития для научных сотрудников, родила отцу двоих детей. И всё так и шло бы от кандидатской к докторской, никому, кроме них самих, неинтересных премий и новых разработок, рождаемых на сотнях исписанных цифрами страницах, пока мать ловко и споро успевала и за домом следить, и за нами ухаживать, если бы не тот злосчастный метеорит.
Я не помню, чтобы была паника, всё это казалось нереальным, как художественный фильм. Мы считали, что нам ничего не угрожает. А потом в одно мгновение Земля содрогнулась так, словно кто-то толкнул её – огромный метеорит, почти тридцать километров в диаметре, взорвался в атмосфере зарядом в миллионы тротиловых эквивалентов, несколько раз опоясавших планету волной, и рухнул огромными осколками на северо-западе Кировской области, заберя с собой в котлован обширный кусок земли, промяв тектоническую плиту на десятки километров вглубь, взрывом разрушив до основания города, вырвав с корнем леса в радиусе тысяч километров вокруг в причудливой, нелепой форме бабочки. Больше нет Кирова, Нижнего Новгорода, Перми, Йошкар-Олы, Казани, Ижевска, почти ничего не осталось от Тольятти, Уфы, даже от того же Екатеринбурга и Самары. Миллионы людей погибли под завалами, убиты обломками, сгорели заживо. Даже у нас из населения области в два с лишним миллиона человек остались жалкие триста тысяч с трудом выживающих, измученных голодом и холодом жителей.
Помню, я тогда испугался, что планета слетела с орбиты, и мы сейчас улетим в открытый космос и замерзнем. Но мы не улетели. Будто приподняли земную кору и встряхнули её, как одеяло: прокатились землятресения, разрушая, равняя с взрытой землей горные районы, взметнулись цунами с высотой волны выше километра, затопив, смыв прибрежные города, магма прорвалась через жерла вулканов, выплескиваясь на поверхность. От пыли, песка и пепла было нечем дышать, никакие влажные повязки не спасали, ветер моментально забивал этой смесью дома, воду, глаза, кожу. Ощущение, словно идешь позади машины в пустыни и тебе некуда свернуть. Вот тогда началась паника.
Я вздыхаю, прерывая свои мысли. Что в них теперь толку? Интересно, как там сестра. Сколько прошло времени? Она думает, что я всё ещё в Самаре? Или уже не ждёт меня?
Мне нужны хотя бы часы. При случае спрашиваю о них татарку, та молчит, но в следующий раз приносит хотя и не мои, но тоже механические.
Чем лучше я себя чувствую, тем сильнее мне хочется на поверхность. Свою каморку я выучил наизусть до каждой трещинки и могу по памяти воссоздать все тени, что ползают по стенам от тусклого света лампы под потолком. Всё познается в сравнении: солнце и синее небо, которых я практически не помню несоизмеримо с серыми ватными облаками. Но даже покрытые снегом руины лучше запертого помещения.
Два раза в день меня навещает татарка, а всё остальное время я предоставлен сам себе. От неё всё равно ничего не добиться, и я решаю совершить разведку боем. В конце концов, мне запретили сбегать, а не покидать опостылевшую каморку, тем более, одежду, и валенки оставили. Одеваюсь, на всякий случай накидываю шкуру и выхожу в бетонный тоннель. Моя каморка тупиковая, иду вперед, пытаясь вспомнить путь до того зала, что я видел по дороге на заседание «пятерки». Странно, но у меня нет страха ожидания расправы ни тогда, ни сейчас, только неуверенность с долей непонимания своего положения и будущего.
Пустынный коридор разветвляется на две части, и я притормаживаю в раздумье. Откуда-то справа доносится шум. С одной стороны, неплохо бы посмотреть на то, как живут общинники, тем более, что внимания на меня никто особо не обращает, а с другой – незамеченным легче выскользнуть на поверхность. Хотя вряд ли вход в бункер, а я думаю, что это именно он, оставлен без охраны.
Поворачиваю налево, решив, что я ещё не готов к знакомству с обитателями общины. Вдруг они ассимилировались с медведями, и никакой Мех меня не спасет. Прямо на меня словно из ниоткуда выныривает мужчина в заношенном, измазанном комбинезоне и фонариком на лбу, я шарахаюсь в сторону, но он спокойно проходит дальше. Следующему я уже не удивляюсь, лишь исподволь разглядываю, замедляя шаг. Гомон где-то впереди предупреждает о приближающихся людях, но я, осмелевший после встречи с обитателями бункера, только сдвигаюсь к стене и иду дальше. Да и с чего меня принимать за чужака, я же не инопланетянин с волосами из синих змей, такой же, как и они. Ловлю себя на этой мысли и усмехаюсь – ещё недавно я считал общинников кем-то вроде полулюдей-полузверей, питающихся младенцами и мозгами своих врагов.
Из-за поворота на меня выходят стайка детей и две женщины. Дети смотрят с интересом, женщины – с подозрением. Но это нормально, материнский инстинкт до сих пор хищно охраняет детенышей, не так много времени прошло с катастрофы. Вдруг одна из женщин хватает на меня за руку и я испуганно останавливаюсь.
– Ты же из города, да?
Я узнаю в ней ту, что была на Совете, Амина.
Киваю.
– Пойдем со мной, раз с кровати встал, значит, уже можешь и работать.
Озадаченный таким поворотом, послушно иду следом. Раз моё положение пока не определено работа – это хороший способ узнать общину изнутри. Мы идем тем же коридором снова, сворачиваем направо на той развилке, где я пытался избежать встречи с обитателями бункера, и ещё через пару поворотов выходим в коридор с множеством дверей, открытых и запертых вдоль стены.
– На самом деле здесь нет таких пустых тоннелей, как тот, где мы тебя встретили, - Амина оборачивается и я тщательно запоминаю информацию. – Это обходной коридор, он тянется вдоль всего бункера по периметру. Помещений много, но ты освоишься. Здесь жилая часть, - она машет рукой в сторону дверей. Мы снова сворачиваем куда-то и остановливаемся перед новым блоком. – Здесь больница.
Я жадно разглядываю комнаты, которые видны из общего зала. В основном помещении стоят грубо сколоченные скамейки, топчаны и пара столов. Несколько человек ждут в очереди, с Аминой здороваются, меня разглядывают, но не пристально, скорее, как что-то новое.
– Это сортировочная, но только не называй её так при больных, - Амина усмехается, и я невольно улыбаюсь в ответ. – Из неё можно попасть в перевязочные, кабинеты врачей, - женщина кивает в сторону помещений, что видны из общего зала. - Хотя врачей – это громко сказано, у нас всего три специалиста, уже давно занимающиеся всем и вся.
– А та, что меня лечит?
Амина уже успевает отвлечься на кого-то, но меня слышит.
– Гульнур? Не, она травница, даже шаманка. Знаешь, я не очень во всё это верю, но в таких условиях, как у нас, пойдешь к кому угодно. Тебя же, вон, вылечила.
Я хочу спросить, в каких условиях и почему тогда именно она меня лечила, но пока молчу.
Амину отвлекает мужчина с рукой в платке через шею, и она быстро бросает мне:
- Пойдём, я приставлю тебя к Дине, она объяснит, чем ты будешь пока заниматься.
Диной оказывается, видимо, когда-то дородная грузная женщина, всё ещё сохранившая широту и тяжесть кости, но обвисшая кожей, посеревшая. Она молча выслушивает «Это тебе в помощь» Амины, цепко оглядывает меня, что даже становится неловко за то, чем я буду вынужден здесь заниматься вместо нормальной мужской работы, но снова ничего не говорит, лишь поворачивается и тяжело идет в сторону подсобки. Я плетусь следом.
В мои обязанности входит всё то, до чего не доходят руки у нескольких женщин и одного уже немолодого хирурга, которые тащат на себе всю эту больницу, больше напоминающую военно-полевой госпиталь: подай-принеси, притащи, переверни, поменяй. Помогаю мыть полы водой с раствором щелочи из хозяйственного мыла, таскаю еду из кухни в подвале соседнего дома, давно обрушившегося в груду обломков, заметенных снегом. Но под завалом остались крепкие стены, и помещение переоборудовали под кухню, жаркую от газовых горелок, облюбованную тремя кошками, и какой-то нелепой хромой собакой, чудом не съеденными дикими зверьми. Там же кипячу тряпки для бинтов, инструменты, и, в конечном итоге, невольно знакомлюсь с большей частью обитателей бункера. Я бы не сказал, что ко мне относятся настороженно, может, они и сами не всех знают, но теперь я всё чаще замечаю, что у меня и суп пожирнее, и котлета побольше, да и мыться в нагретой подсобке кухни намного сподручнее холодной душевой бункера.
В этом же подвале, растянувшемся на добрые метров триста, чтобы не пропадать теплу, сооружено подобие огорода с хилыми, с трудом вырастающими овощами и грибами. Но к еде, как и у нас, допускаются только самые проверенные, а я пока к таким не отношусь.
Холод отползает из моего тела, отплевываясь мокротой по утрам и раздирающим кашлем. И я исправно пью по-прежнему оставляемые мне татаркой в чашке настои.
Как-то уже относя ведра обратно на кухню, я останавливаюсь на пороге и гаркаю, перекрикивая галдеж:
- Девчонки, вам ведра помыть сразу? Я воды горячей возьму.
«Девчонки», младшей из которых уже, по-моему, совсем за сорок, отвлекаются и машут рукой.
– Не надо, сейчас Мех придет за едой для своих чудищ, оставь, новые дадим.
Сердце радостно вздрагивает то ли от мелькнувшей мысли, то ли от того, что я увижу Меха. Наверное, это нормально. Это такая благодарность спасителю.
Присоединяюсь к кухаркам, пью с ними то, что называется чаем, а, по сути, настой коры, и якобы греюсь. Но они и не прогоняют.
– А зачем ему медведи? – словно невзначай интересуюсь, намазывая пластилиновую пасту на хлеб из жмыха.
– Так, не каждый снегоход по таким сугробам проедет, да и нюх у зверей получше человеческого будет.
– В общем, как транспорт, – резюмирую я, вспоминая огромную белошерстную громаду, не побоявшуюся бурана.
– Не только. А мясо ты чьё, думаешь, в котлетах ешь? – отзывается повариха и заливисто смеётся, увидев моё изумленноё выражение лица. – Можно подумать, вы в городе свиней выращиваете! – фыркает она, вытирая передником выступившие слезы.
– Да нет, обычно соя или какие-то заменители, я не очень в этом разбираюсь, нам уже готовые пайки дают.
Они переглядываются между собой, но в распахнувшуюся дверь жаркой кухни вваливается Мех в покрытой инеем меховой жилетке, принося с собой клубы пара и морозный сквозняк.
Сначала он не замечает меня, потом останавливается и усмехается одним уголком рта.
- О, Тим, и ты здесь?
Ага, очень удивительно. Куда я мог деться-то?
- На казенных харчах пасешься?
- Тебя жду, - нечего, я честно свой паек отрабатываю. Удивленно приподнимает бровь. – На медведей хочу посмотреть, может, спасителя своего узнаю.
Усмехается и фыркает от стекающих капель тающего снега.
- Нет, к медведям я тебя не возьму, но пойдем, поможешь корм мне донести.
Вытаскиваем две бочки, закатываем на сани, рядом цепляем пару ведер. Мех садится на снегоход, почти незаметно кивает мне, и, разбрызгивая жесткий снег, взмывает, оставляя за собой белые клубы.
Снимаю с веревок и сматываю бинты, подхватываю ведра с горячей водой и быстрыми перебежками добираюсь до бункера, уже привычно не обращая внимания на охранников.
Но не успеваю я дойти до больничного блока, влетает перепуганный парнишка, сам весь в крови, пыли и, задыхаясь, кричит о том, что больше двадцати человек завалило обломками и мерзлой землей при взрыве газа. Странно, но я совершенно не думаю о том, что эти люди мне чужие, я здесь на положении полупленника, и так же, как и остальные бросаюсь к выходу, бегу в сторону буровой установки. Тропа к скважине вытоптана, огибаю неровный кусок бетона – всё, что осталось от здания – и натыкаюсь на Меха.
- Давай сюда, короче будет, - он тянет меня за рукав, и мы срезаем через сомнительно держащуюся на изломанном остове столба арку.
До этого я не знал, как отношусь к виду крови. То, что я умею ухаживать за лежачими уже дало свои результаты в виде молчаливой признательности Дины, но смятые в месиво внутренности, изуродованные тела, стоны под завалами кого хочешь заставят содрогнуться.
- Навались! – вижу, что Мех не справляется, подбегаю к нему и помогаю отодвинуть плиту. Он быстро наклоняется и, на удивление, осторожно вытаскивает то, что осталось от рабочего. Застываю, но злоё шипение Меха быстро приводит меня в чувство.
- Ну, чего стоишь-любуешься? Ты же медбрат, так давай, действуй!
Достаю наскоро сунутые за пазуху бинты и заветные шприцы с обезболивающим. Только для самых тяжелых, кому нельзя терять сознание, остальные дотерпят до сортировочной. Мех поддерживает тело, и я крепко обматываю живот, чтобы хотя бы не вываливались кишки. Это не отвратительно, это никак. Наверное, как и тогда в машине, мозг отключается, позволяя мне бездумно оттаскивать, накладывать бинты и просто тряпки, когда уже не остается ничего чистого, что-то говорить, когда уже нет шприцов, рядом вижу ещё одного врача - Амина и хирург в операционной, но рук всё равно не хватает, больница и её палаты быстро наполняются ранеными. Несколько тяжелых, которых вряд ли удастся спасти, но их даже не думают бросать, наоборот, отдают врачам в первую очередь, даже ни на что не надеясь.
Медикаментов не хватает катастрофически, да и откуда им взяться, если заводы разрушены, а даже те, что уцелели, не получают поставок сырья. Простейшая плесень пенициллина, жмых еловых иголок, настои и что-то вроде браги на них же и коре деревьев. Хотя и у нас в Ёбурге не лучше.
У общинников с лекарствами дело обстоит даже прогрессивнее: я не очень в этом силён, но догадываюсь, что у них есть какие-то резервные остатки на фабриках, восстановленных до минимума, почти на коленке, свои разработки, для которых достаточно синтезировать те вещества, которые есть у них. Сложнее с бинтами –кипятим старые тряпки и не по одному разу, то же самое со шприцами и другими инструментами.
Уже под утро я, вымотанный, грязный, обессилевший, плетусь на выход из бункера и, никем не остановленный, выползаю на поверхность. Игнорируя охранников, иду вперед, перелезаю через обломки, проваливаюсь в сугроб, тихо матерюсь на всё сразу. И вылезаю за той аркой, где меня вчера протащил Мех.
Да, я тоже успел увидеть это место, как и он – на широкой плите, небрежно расчищенной от снега, спиной ко мне стоит мужчина, и даже под непропускающими солнечные лучи тяжелыми облаками, я вижу сверкающие капли на топорщащимся во все стороны мехе шапки.
Всё-таки шапка.
Я встаю рядом и смотрю на то же, что и он – заметенные сугробами бетонно-кирпичные завалы, которые раньше были домами, магазинами, школами, улицами, я уже почти не помню этого, больше по рассказам матери, и вглядываюсь в то, что раньше было городом, вместе с ним. Но вижу ли то, что видит Мех?
– Уже всё? – наконец спрашивает он.
Привычно киваю.
– Спасибо, что помог.
Удивлённо смотрю на него. Так благодарят равного, а не того, кем я здесь являюсь. А кем, кстати? Жаль, не время задавать такие вопросы, да и нет сил на выяснение. Поэтому просто пожимаю плечами.
– Не за что.
Он замолкает, и, не поворачиваясь ко мне, вдруг начинает говорить, всё также глядя на останки города.
– Тим, я говорил – мы не держим пленников, и ты можешь в любой момент уйти.
Ну-ну, семьсот километров по снегу.
– Я даже выделю тебе бензин из личных запасов, – словно читая мои мысли продолжает Мех. – Но в город тебе лучше не возвращаться.
– Это почему же? – интересный совет.
– Вряд ли тебя там ждут, – Мех, наконец, поворачивается ко мне, и при дневном свете я вижу, как он устал. – Ты не отвез груз в Самару и, поверь, тебе лучше не знать, что было в ящике, ты был у общинников и первая мысль любого вашего военного будет, что тебя завербовали, – он машет рукой в ответ на мои рвущиеся возражения. – К тому же я не уверен, что ты вообще должен был вернуться, – заканчивает Мех резко. Я в раздумье тру лицо грязными перчатками.
– Хочешь сказать, что продав половину бензина и застряв посреди дороги, я себе жизнь спас?
– То есть это тебе не выделили мало, это ты сам разбазарил?
Он недоверчиво смотрит на меня, видимо, гадая, действительно ли я такой идиот, каким сейчас выгляжу, а я смущенно развожу руки. М-да, если раньше общинники и считали горожан не самыми развитыми существами, то теперь они в этом уверены.
– Ладно, я отдыхать, скоро в больницу.
Прерываю неловкую для меня тишину, сползаю с плиты, плетусь по обходному коридору в свою каморку и, только сполоснув лицо, проваливаюсь в тяжелый, полный крови и стонов раненых сон.
В ближайшие дни лучше не становится, операционные всё время заняты, Амина и оба других врача похожи на тени, еще бледнее, чем были раньше, хотя кажется, что это уже невозможно, я помогаю промывать раны, перевязывать, переворачивать, перетаскивать, мотаюсь на кухню, и через несколько дней меня уже не отделяют от остальных медиков.
В общине тоже бродит что-то вроде настойки, застоявшейся, резко пахнущей, словно смесь еловых веток, растаявшего снега и нефти, но я отказываюсь. У меня был печальный опыт общения с алкогольной продукцией, еле выжил. И моя каморка – это уже не клетка пленника, это единственное место, где я могу побыть один.
Но сегодня, после ночной смены, меня тянет на поверхность, не так, как я обычно пробегаю несколько десятков метров до кухни, а на то место, которое я открыл благодаря Меху.
И нисколько не удивляюсь, снова застав его там. Ветер усилился, особенно ощутим здесь, на открытом пространстве. Снег цепляется, забивает все щели и приходится надвигать платок до самых глаз. От ветра слезятся глаза и моментально мерзнет лицо, руки.
Мужчина никак не реагирует на меня, вставшего рядом, только когда я, ощущая неловкость, разворачиваюсь, чтобы уйти, вдруг спокойно спрашивает:
- Чаю хочешь?
- А у тебя есть? – от неожиданности вздрагиваю, но лишь недоверчиво уточняю.
Чай – это роскошь, особенно, настоящий, чтобы его вырастить, нужно много энергии. Я видел хорошие генераторы, работающие от ветра, недалеко от бункера, но и для людей одной лампой не обойдешься.
- Есть немного, - усмехается и отворачивается спиной к обрыву. – Пойдем?
Бросаю последний взгляд ему за спину, пытаясь угадать, что он там видит, но так и не понимаю, иду следом.
Странно, но мы сворачиваем в другую сторону.
- Разве ты не в бункере живишь?
- Нет, там не так много места, только для тех, кому совсем негде жить.
А ему, значит, есть где. Иду молча.
От дома сохранилась часть первого этажа и обломки второго. Мех открывает дверь подъезда, через расчищенный проход поднимаемся до лестничной клетки, на которой осталась лишь одна дверь и я догадываюсь, чья.
В квартире сплошной минимализм – матрас на полу, плетеные коврики, когда-то цветные, а теперь потускневшие до неясных разводов, видимо, оставшиеся ещё с той, прошлой жизни, стол и пара стульев на кухне. Внутри всё так и осталось обожженным, хотя видны старания хозяина закрасить горелые обои. Нет, вернуть, как было, уже никто не в силах.
И старая фотография в стеклянной, оплавившейся с одного края рамке, на подоконнике. Мне нравятся снимки, их почти не осталось, а фотоаппараты – большая роскошь, потому что для них ничего не достать – ни пленки, ни батареек. Я невольно, безо всякой задней мысли, пока на кухне шумит газовая горелка, беру её в руки и разглядываю совсем юные, такие открытые загорелые лица. Молодой человек, девушка и ребенок, совсем маленький. Они улыбаются.
– Положи на место, - я вздрагиваю от этого голоса.
– Блин, Мех, ну ты пугать, - от неожиданности я забываю быть вежливым и скатываюсь в обычную речь. Кажется, он удивлен.
– Не трогай мои вещи, - повторяет уже мягче.
– Не буду, - тем более этих вещей и нет почти. – Это ты?
Указываю на молодого человека на снимке. Мех кивает и показывает в сторону кухни.
– Чай-то будешь?
– А сахар есть? - наглею окончательно. Он поднимает бровь, но ставит передо мной коробку с неровными кусками слипшегося песка. Целое состояние, я сегодня дорогой гость.
Бережно отламываю кусочек, кладу в чашку и сначала вдыхаю этот запах, мой запах детства, потом размешиваю песок и делаю первый, осторожный глоток, жмурясь от удовольствия. Краем глаза замечаю, что Мех внимательно наблюдает за мной и чуть усмехается. Мне всё равно, сейчас я безумно устал и почти счастлив, осталось только завалится куда-нибудь спать, но перед этим ещё одно.
– Расскажи. Ты ведь здесь, в Уфе раньше жил?
– Я об этом не рассказываю.
– Мне можно, - возражаю.
– Да? – я сегодня полон сюрпризов.
– Ну да, - уверенно соглашаюсь, - ты спас меня там, у машины. Даже не спорь, - предупреждаю я его реакцию, - потом на Совете. Да и сейчас что-то я не вижу следов частого посещения гостями твоего… жилья, - заменяю я слово убежище.
– Иногда я не понимаю, сколько тебе лет, - он качает головой. Я пожимаю плечами, теперь ни у кого нет возраста.
– Хорошо, тогда скажи, почему такое странное прозвище – Мех.
Он щурится от горячего пара и усмехается.
– А есть предположения?
– Ну, – начинаю перечислять, – от имени, Мехмуд, например, от того, что ты возишься с медведями, не знаю, что еще...
Вопросительно смотрю на него.
– Я механиком раньше был, и теперь, конечно, тоже, но не так.
Не так, потому что уже нет тех сложных, тонких, почти живых механизмов, заводов, лабораторий, осталась только грубая сила.
– О как! И как тебя зовут тогда?
– Миша, – смеюсь, а он разводит руками. Ну да, мог бы и догадаться.
В небольшой горелке бьется синее пламя, облизывая снова начинающий закипать чайник, в кухне тихо, спокойно, и я бы даже мог сказать, что уютно, если это слово применимо к нескольким квадратным метрам обуглившегося в нескольких местах помещения, с минимумом мебели и двумя чашками настоящего чая. Я опираюсь спиной о стену, плыву и решаюсь спросить:
– А что же я всё-таки вёз? Вы же наверняка посмотрели.
Мех молчит и когда я думаю, что он уже не ответит, произносит.
– В основном чертежи, схемы, образцы деталей, немного оружия.
Я отлипаю от стены, подаюсь вперед и ошарашено смотрю на него.
– Но зачем?
– Вы до сих пор делаете оружие. Об этом ты тоже не знаешь?
Дергаю плечом.
– Знаю, конечно. С Самарой-то мы на кой решили делиться?
– У обоих городов есть действующие металлургические заводы, объединившись, вы можете завоевать практически любое поселение.
Я всё ещё не понимаю. Первые лет десять была полнейшая неразбериха, шла борьба за власть и за ее передел, чуть ли не началась гражданская война, хотя мне так вообще непонятно кому нужна эта власть в таких-то условиях. А потом все ближайшие территории были исследованы и когда выяснилось, что ни одного нормального участка земли, где бы можно было существовать по-прежнему или хотя бы в более щадящих условиях, не осталось, все успокоились. Дограбили неразграбленное и остались на своих позициях, не особенно-то покушаясь друг на друга: расстояния не те – кому придет в голову тащить полуармию за сотни километров по снегу? Хотя и такие попадались, но их походы заканчивались плачевно. Толку-то перебить население чужого города или хотя бы его мужчин и получить на руки женщин и детей, которые через пару месяцев сдохнут на мартыновских печах, не выполняя и четверти плана.
– А у нас есть нефть, причем не только здесь, в Уфе, но и в нескольких поселениях поблизости, – продолжает Мех. – И она не дает покоя всем уже долгое время. Ты думаешь, слухи об общинниках – выдумка несчастных замученных? Тебя-то сильно здесь пытали?
Хмыкает, и я мотаю головой, постепенно понимая, о чем он говорит. За окном с куском пластика на месте осыпавшейся части стекла уже вовсю беснуется буран, разрывая всё, что попадается ему на пути. Я смотрю на комья снега, злыми самоубийцами расшибающиеся об окно, и понимаю, что уже всё решил.
– Мне надо вывезти из города сестру и мать.
– Нет, – Мех ставит чашку на стол, обхватив её ладонью и зацепив большим пальцем за ручку. – Это слишком опасно и в первую очередь для тебя.
– Но будет война, – пытаюсь возразить.
– Она будет и здесь, причем намного жестче и кровопролитнее, чем в городе – резонно замечает Мех.
Шумно выдыхаю. Ну как ему объяснить, что мне станет легче, когда они окажутся рядом? Встаю, подхожу к окну, теряясь мыслями в беснующемся ветре, пробивающимся холодным сквозняком через заткнутые тряпками щели. На плечи опускаются тяжелые обветренные мужские руки.
– Это должен быть твой выбор, Тим. Тебе придется воевать против своих же. Ты сможешь?
Молчу. Жизнь никого не спрашивает, ставя перед фактом.
– Я останусь? – спрашиваю обо всём сразу, повернувшись вполоборота, и улавливаю, что Мех согласно кивает. Выворачиваюсь из-под его рук, иду в комнату, скидываю одежду до термобелья, залажу под одеяло и отодвигаюсь к стенке. Сейчас вроде как день, но на улицу всё равно не выйти. Уже засыпая, чувствую, как опускается рядом Мех, вздыхает и сопит куда-то мне в затылок.
– Они умерли.
Кто?
– Я тогда был в командировке, в Москве, когда тряхануло. Ничего не ходило, транспорт замер, паника, давка, новостей не было, никто не знал, что случилось, где. Каким-то чудом я смог добраться до Уфы и всё, к чему пришел – руины и дым от ещё тлеющих пожаров. Я так и не смог их найти.
В горле стоит комок. Один из миллионов, на таких судьбах можно ставить печати, настолько они похожи, но всё равно режет изнутри.
Отвожу руку назад, нащупываю его пальцы, переплетаю и тяну на себя так, чтобы Мех меня обнял. Я могу поделиться только своим теплом. Хотя, быть может, это и есть самое необходимое сейчас, в вечной зиме в разрушенном мире под свинцовым небом.
Нет, не будет никакого долго, и вряд ли – счастливо, но сейчас, в холодной квартире, рядом с мужчиной, неожиданно ставшим мне таким близким, почти родным, сжимая его мозолистую руку, я ощущаю себя правильно. Если такое слово ещё можно произносить.
@музыка: Gary Jules – Mad World
@темы: Исполнение, WinterStoryfest, Текст
-
-
24.12.2014 в 20:07спасибо )
-
-
24.12.2014 в 20:54читать дальше
-
-
24.12.2014 в 23:22Спасибо большое! мне было очень интересно. отличная работа)
-
-
24.12.2014 в 23:27-
-
25.12.2014 в 01:43Хорошо, что все же остались те, кто еще человеки, настоящие, и помогают и заботятся и любят.
Спасибо за историю!
-
-
25.12.2014 в 01:50Конечно, люди пытаются выжить, и, увы, хуже других это получается у тех, кто сострадает, помогает, раздаёт себя, свои силы, с обостренным чувством справедливости. Наверное, это и есть человечность.
Спасибо!
-
-
25.12.2014 в 06:49-
-
25.12.2014 в 09:38-
-
25.12.2014 в 13:00-
-
25.12.2014 в 13:01-
-
27.12.2014 в 02:07Спасибо за прописанный мир - достаточно верибельная катострофа и последствия. И за неожиданный бонус - место действия: Россия.
-
-
27.12.2014 в 13:47-
-
29.12.2014 в 23:18И спасибо за тех, кому не все равно, кто сохранил человечность.
Тяжелая история, угроза впереди, но если рождаются такие островки тепла, как между героями, то не все потеряно)
-
-
30.12.2014 в 01:37Спасибо вам большущее за огромное удовольствие, которое я получила от прочтения!
-
-
30.12.2014 в 01:38Спасибо вам большущее за огромное удовольствие, которое я получила от прочтения!
-
-
30.12.2014 в 12:33Критическая ситуация обостряет в людях то, что есть изначально, только, увы, жертвенность как раз свойственна тем людям, которым следовало бы жить. Тяжелая, да, но там и не может быть счастливой развязки в её общем понимании, лишь как мгновения, ради которых и стоит жить, беречь. Спасибо ещё раз!
Yascheritsa, О, спасибо Вам за Ваши слова, за то, что так высоко оценили мой труд!
Не знаю, с какими психологическими механизмами это связано, но всегда есть те, кто стремятся к власти, а в условиях разобщенности это становится похоже на эдакий феодальный строй 21 века, когда те, у кого больше силы, но меньше ресурсов, стремится захватить более слабых и обладающих недостающими запасами.
А без этих деталей, которые Вы так хорошо подметили, которые хочется сберечь. сохранить, вернуться, на мой взгляд, человек не может жить, бороться, только выживать и существовать, но это путь в никуда.
И место для любви, надежды есть всегда, и у Тима, и Меха тоже ))
Спасибо!
-
-
02.01.2015 в 13:02Знаете, я бы с удовольствием еще почитала ваши произведения по данному миру.
-
-
02.01.2015 в 13:37Спасибо Вам за отзыв и столь приятные для меня слова! Рада, что моя история вызвала в Вас такой отклик
-
-
03.01.2015 в 12:54-
-
03.01.2015 в 14:13-
-
03.01.2015 в 14:39-
-
03.01.2015 в 14:47ну просто целая приманка со вкусностями для вдохновения - держу сачок наготове! ))